к Лидухе приехали. Какая-то троюродная сестра что ли с внучкой. То да сё, посидели, всё тихо вроде. При гостях он себя хорошо вёл, не хулиганил. Спать легли. Девчонку-то эту положили на полу, лето было, жарко очень, ей перину на пол и постелили. Утром встали, а у девчонки волосы длинные были, до пояса, так вот домовой их все спутал, да так, что и не расчесать никак, колтун на голове. Бились-бились, так и уехали, повязав платок на голову, после Лидуха сказывала, что пришлось состричь косу, никто не смог распутать волос. Наш-то не таков, к счастью.
– А какой он, наш? – спросила Катюшка.
– Каков… Росточку с ребёнка годовалого, волосы белые, борода длинная до пояса, кафтан на ём серенький, полосатой, красным поясом подвязанный, штаны зелёные, на ногах портки да лапти. Хороший он, добрый. Я, когда мы с дедом поженились, хоть и хозяйственная была, а всё одно – толку не хватало. Так он мне помогал даже. Утром, к примеру, до того сладко спится, а уж и корову пора в стадо гнать, он меня под бок толкает, да мягко так, не больно вовсе. Вставай, мол, засоня. Пробужусь я, побегу нашу кормилицу доить, да в стадо провожать. А раз, баню топила, да головню пропустила, уж, было, мыться собрались идти с дедом, а за печью дома как завоет. Мы испугались. Никогда такого не было. И воет и воет, ровно волк там засел. А это он не хотел, чтоб мы шли, понимаешь? Предупреждал, что горе может быть. Только мы не сразу это поняли. В баню всё же ушли. А только сели на полок, как в печи закукарекало. Тут мы вовсе перепугались. Дед взял кочергу, да распахнул печь, а там головня красным светится. Тут-то мы и смекнули. Дед меня отругал, говорит, чуть не угорели, как же ты проглядела?
– Было, было дело, – поддакнул дед Семён, – Помню.
– А ведь в бане банник живёт? Как же он домового пустил? – спросила Катюшка.
– А чего ему не пустить, они одного поля ягоды, оба о хозяевах пекутся. Только банник он малость с карактером, чуть что не по его, может и осердиться. С ним нужно правило не забывать, что после полуночи в баню ни ногой, его время наступает. Четвёртый пар, значит.
– Бабуль, а чего же он в цветах-то селится? – напомнила Катюшка, – И как ты узнала?
– А про это мне ещё моя бабка сказывала. Летом домовому, как и нам, жарко в избе, хочется ему на ветерке обдуться, ночной прохладой подышать, на звёзды полюбоваться. Не всю ведь жизнь за печью сидеть. Вот и поселяется он летом в золотых шарах. Фазенда это его. А почему в шарах, так высокие они, густые, оттого, небось, и нравятся они ему. Так что ты зазря там не лазь, не тревожь его, пущай отдыхает, отдых он всем нужен. А осень придёт, работы у него много будет, к зиме станем готовиться, окна протыкать ватой, вторые рамы вставлять, украшать рябиной да игрушками. В подполе вот опять же порядок надо будет наводить. Пущай пока порезвится тут, на воздухе. А нам спать пора, идёмте в дом.
– От зараза! – воскликнул дед Семён, шлёпнув себя по щеке, – Вот те оплеуха!
– Комары кусаются, – пояснил он своим «девчонкам», – И, правда, в дом пора.
– Спокойной ночи, домовой, – шепнула тихонько Катюшка, проходя мимо палисада, и склоняясь к золотым шарам, что светились звёздочками в синеве сумерек, отражая лунный свет, – До завтра.
В цветах зашуршало и поскреблось, и они закачали жёлтыми головками, словно говоря:
– До завтра, хозяюшка! Спи себе с Богом.
Ильин день
– Просыпайся-ко, милая, на луга пойдём, что у барской усадьбы, – баба Уля растолкала Катюшку, и пошла собирать на стол.
Катя села на кровати, пытаясь продрать слипшиеся глаза, потёрла лицо негнущимися ещё пальцами, позевнула, прищурила один глаз – в её закуток за занавеской, где стояла кровать, стол и стул, да лежал на полу полосатый половичок, только-только начинали пробиваться сквозь зашторенное окно первые лучи солнца.
– Бабуль, – изумилась девушка, – Какие луга-то? Рань такая. Ещё, небось, даже стадо не погнали.
Она глянула, прищурившись, на стоящий на столе круглый металлический будильник с двумя блестящими береточками на макушке – стрелки показывали четыре утра.
– Ба, – снова позвала Катюшка, окончательно открыв глаза, – Ну, правда, ты чего? Ночь ещё, можно сказать.
– Здрасьте – ночь, – отозвалась бабушка с кухни, – Али забыла? Ведь на днях баяли, что второго числа Ильин день. За травой пойдём. Нынче она особую силу имеет, на всю зиму надо запасти.
– Точно, забыла совсем, – Катюшка окончательно проснулась, встала с кровати, потянулась с удовольствием, позевнула, и, заправив постель, вышла на кухню.
Умывались они летом с бабушкой и дедом по заведённой традиции во дворе, там, в углу, на стенке сарая прибит был рукомойник, а под ним старая эмалированная раковина со щербатым уголком. На гвозде рядом висело полотенце. Катюшка зачерпнула полные ладони холодной воды, плеснула в лицо, ахнула, растёрлась полотенцем докрасна, зарумянилась, поёжилась от утренней прохлады, что не ушла ещё после ночи. Трава во дворе блестела миллиардами чистейших бриллиантов – капелек росы. Катюшка промочила босые ноги, взбодрилась. Солнце висело уже над лесом, тяжёлое, оранжевое, как тыква, в клубах белого тумана.
– Бабуль, а чего в такую рань-то? – спросила она, усаживаясь за стол, где уже дымилась пшённая каша в мисочках и горячий чай в кружках.
– Ты как не деревенская, ей-Богу, – подивилась баба Уля, – Али не проснулась ещё? Пока дойдём, уже солнце высоко встанет, роса сойдёт, самое время травы брать. А самые лучшие травы возле барской усадьбы растут неподалёку.
Катюшка сразу вспомнила про Асеньку, глянула на бабушку:
– А в другом месте нельзя собирать?
– Отчего же? Везде можно. Да не везде прок будет. Там травы особые, силу имеют. Я уж, чай, всю жизнь туда хожу, знаю.
На улице было ещё пустынно и тихо, лишь то тут, то там во дворах мычали коровы, ждущие отправки на луга да блеяли овцы. Баба Уля с Катюшкой бодро шагали по грунтовой дороге к лесу. Катюшке уже совсем расхотелось спать, и она радовалась раннему утру, тишине, ещё не нарушенной присутствием человека, туманному рассвету, и реке в золоте.
– Бабушка, а сегодня обязательно дождь будет? Ты раньше всегда, я помню, говорила, что Ильина дня без ливня не бывает, – спросила Катюшка.
– А как же, непременно будет, это как пить дать, – отозвалась баба Уля, – Такова уж примета. Илья-пророк громовержец, он молнией и грозой управляет, в руке их держит. Когда гром гремит раскатами, да всполохи огненные на всё небо блистают – это Илья-пророк по небу на огненной колеснице катается. Грозный он, Илья-то, да справедливый. Зазря невиновного не обидит, а вот человека хитрого да двуличного накажет. Нечисть его, как огня боится, особливо сегодня. Нынче-то Илья-пророк по земле гуляет, и уж ежели только ему бесенята на глаза попадутся, дак он их тот же час молнией поразит. Оттого боятся они сегодня пуще прежнего.
– Ну, и чудеса, – ответила Катюшка, дивясь бабушкиному рассказу, уж очень она любила её присказки да былички, всё-то знала её бабушка, много чего поведать могла удивительного. Лишь только начинала она рассказывать, как у Катюшки тотчас, с трепетом и волнением, замирало радостно сердце в предвкушении новой истории, и тогда, много лет назад, когда была она маленькой девочкой, и сейчас, когда исполнилось ей уже шестнадцать лет.
– А у человека верующего вся жизнь одни чудеса, – улыбнулась бабушка, – То море, что надвое расступилось, и прошёл Моисей яко по суху, то куст неопалимый, что горит и не сгорает, то дождь из саранчи. А самое главное, конечно вино и хлеб, что незримо для глаз человеческих претворяются в кровь и плоть Христову… Да, много чудес у нас, вся жизнь – одно большое чудо, внученька.
